Миниатюры
*
Вовка – гений! Он жил в Аван-Ариндже в начале 90-х, учился в армянской музыкальной школе по классу гитары и до сих пор слушает в своем «Круизере» Пако де Люсия. Когда четыре месяца он жил в Москве в совершенном одиночестве, то перво-наперво купил через интернет гитару. На кафедре менеджмента ВолГУ его звали Владимир Генрихович. Он закончил Ереванский госуниверситет экстерном за два года и приехал поступать в аспирантуру в Волгоград в белых носках и с широченной улыбкой (на самом деле белых носков он никогда не носил, но исправить уже ничего нельзя: Аствацацин не велит!). Когда он выпьет, то поет «Yesterday» лучше самих «Beatles». В 23 он стал самым молодым кандидатом наук по экономике в России. Вовка – гений! Он курит, только когда выпьет – на свой день рождения. Носит разноцветные футболки «Брошу все – и уеду в Урюпинск». И я уже 4 года торчу ему 10 тысяч. Но он великодушен, потому что – гений! И Параджанов – гений! И Сарьян! И Вартан с Севана! Все армяне – гении! И я им завидую – как пушкинский Сальери завидовал создателю «Пражской симфонии» и «Юпитера».
*
Раньше вывески были на армянском и русском. Теперь – на английском и армянском. Наверное, потому что армянский «ha» больше похож на британский «h», чем на русский «г». Слово «Аптека» везде по-русски. Но библейские буквы повсюду. Каждая вывеска – как молитва и скрижаль. Я хочу знать армянский прямо здесь и сейчас! Господи, сделай меня своим апостолом, и пусть я буду говорит на одном из твоих семидесяти языков – на армянском. И Ты отправишь меня с Твоим Словом в Армению! Я буду молиться, как Месроп, 40 дней и ночей: пусть ангел научит меня хотя бы одной букве Твоего алфавита! 13 лет я буду сидеть в каменном мешке Хор-Вирапа – чтобы потом вылечить вепря и увидеть Спасителя с молотом Тора. А глупый «Билайн» будет слать мне СМС – да простит меня великий Масис! – «Добро пожаловать в Турцию!».
*
Здесь нет отчеств, только имена: Андроник, Славик, Самвел, Тадевос, Тигран. И твое имя тут неуместно! Впрочем, нет их и в Ростове. Например, Ашот, по прозвищу «недвижимость», настоящий Обломов-джан: полный, неспешный, некогда кудрявый, как будущий иудейский царь работы Микеланджело. Мы стоим в университетской уборной и важно курим. Ты рассуждаешь о Григории Нарекском: – Нет, этот перевод неточный. Надо вот так! (на минуточку: он – экономист, я – горе-филолог, и он толкует мне о неправильных переводах со староармянского на современный русский! И где?! – в туалете! За сигаретой, промежду прочим!) – Еще по одной? – я чувствую себя Пушкиным на философических вечерах Чаадаева в Царском, т.е. полным придурком и самозванцем. Хорошо, хоть когда-то слышал о «Скорбных песнопениях». Потом Ашота нашла Наташа – и прощай, товарищ! Не будет больше Нарекаци! И крестным для Роберта ты не станешь! С тех пор «Скорбные песнопения» – одна из настольных книг.
*
По дороге в Дилижан – дирижер кавказских гор, мерой гекзаметра и волокна:
«В Севан пущен сиг (сигов не было);
рост его быстр, так что сиговое производство – откроется.
– Сколько форелей вы ловите в год: с миллион?
– Двадцать.
– Вот как!
– Завод – второй в мире.
– А первый?
– Завод Мичиганский».
Вот и Дилижан. Дежавю, хотя, возможно, просто горное эхо:
– Валико-джан, у нас в Дилижане в кухне открываешь простой кран – вода течет: второе место занимает в мире!
– А первое в Ереване, да?
– Не, в Сан-Франциско.
*
Севан уходит. Остров стал полуостровом – и на нем больше не живут дети и кузнец, но вода по-прежнему изумрудна в любую погоду. У подножия монастыря – сувенирные лавки, русская попса и стеклянный павильон самодеятельной ресторации. Мои соотечественники в трусах и кепках, изрядно подшофе, с азартом дикарей лезут в ледяную воду. Компанейский и хитрый Вартан (+374 98 96 0..5) накрывает на стол. Я знаю: ты меня обманешь, но сделай это щедро и красиво – по-армянски! – Сережа-джан, дорогой, заходи: пей, ешь! Что ты хочешь: мясо? рыба? овощи? вино? Я налью тебе тутовой водки! Э, не такой, как у всех! Я налью тебе ту, что пью сам, когда мне хорошо. Знаешь, Сережа-джан, я себе сам иногда немножко завидую, что я армянин!.. Отчасти пьян и даже очень. Вартан, дорогой, я тоже тебе завидую!
Осень на Севане. Синева. Я снова здесь: твои слова стали тостом!
*
Я снова приеду к Тебе осенью. В октябре. Я всегда приезжаю к Тебе осенью – когда Твои хачкари еще хранят абрикосовое тепло, а мои губы ищут вкус и цвет Твоего граната. Виноградный крест Туманяна оживает на моих глазах, и сосет синь очей моих по-прежнему близорукое небо. Я пью гефсиманское вино заката – и наконечник копья Лонгина пронзает мои ребра. И истекают из них серебро и злато. Я всегда приезжаю к Тебе осенью, когда долина Арарата горит пронзительным кармином, а наполовину заснеженный Арагац затягивается овечьей пряжей облаков. Я всегда приезжаю к Тебе в октябре, когда языческий храм встречает меня жертвенной чашей вина и ритуальным хлебом дохристианской свадьбы. Я прячусь в Тебя как в поэзию, которой не нужны свидетели и соучастники, ибо соглядатай всегда от лукавого. И я живу в Тебе – как аисты Аштарака, не улетевшие на зиму.
*
Наверное, шестикрылые серафимы являют себя здесь чаще, чем где бы то ни было на земле. И они всегда улыбаются – со сводов кафедрального собора в Эчмиадзине, над входом в Гегард, с купола любой «бычачьей» церкви. С трудом опознаю в них того, кто «грудь рассек мечом». Скорее – купидоны в кудряшках, чем молниеносные вестники и стражи. На алтарной стене – всегда Женщина с Младенцем. Безусловно, она армянка.
*
Здесь, и только здесь понимаешь: судьба народа в его языке. Или так: язык – это и есть его судьба. Угадывание смысла, который еще не стал твоим. (Писатель всегда обречен как человек. Его подвиг – это его личное дело. Поэтому с ним рядом всегда есть женщина, но нет жены.) Поэтому тоска по Армении – это тоска по самому себе. «Хачик» – это «крещеный», потому что «хач» – это «крест», а «хачкар» – крест-камень, из которого сочится двухтысячелетняя боль Великой Армении, не примкнувшей ни к эллинам, ни к ассирийцам. Старше только пять тысяч лет иудейской скорби. Мое тело через 3 часа улетит обратно в Ростов, но трепетное сердце вынуто улыбчивым серафимом и оставлено здесь – под орехом желаний в Гегарде, где я видел маленького гюрзенка и орла, разрывающего своими каменными когтями каменную змею.
*
Ну жил я в Венгрии. Три года. Жары не было, но ничего хорошего. Кечкемет, Текёль, Эгер, Эстергом, Секешфехервар, наконец. Буда, Абуда и Пешт. Цыганский табор! Польский рынок! Штамповка из Гонконга! Что ни название – эвфемизм русских ругательств. С тех пор табориты обходят меня стороной: я знаю не только слово «курва». Странная помесь угров с арийцами. Сенсей Курди Габор. Вопрос таможенника в Чопе: «Не куплял порнокассет?», увековеченный светозарным Пуриным в недурственном стишке. На годовщины 56-го года и прочие дни местной независимости – ДШБ с граблями и лопатами по периметру городка в Матиашфёльде. Завод «Икарус». УПК. Я – штамповщик 3-го разряда. Наверное, с тысячу крыльев и дверей для 250-го – моя работа! Зарубы с местными: палки, нунчаки, ножи, монтировки. В Rendőrség сотни «дел», генеральских отпрысков с их семьями выдворяют за 24 часа. «Солдат молоденький в пилотке новенькой» на прощальных плакатах: «Viszontlátásra!». ЮГВ дезертирует, спасается вероломным бегством. Члены Военного совета во весь логос обсуждают размеры невывозимого госимущества. Где-то здесь, по официальному преданию, служил некто Сурков. А где-то там уже пронеслась комета Галлея, пала звезда Полынь, случился Спитак – еще одним предвестьем стало больше, еще одной надеждой – меньше.
*
Четверть века спустя я засыпаю в Ванадзоре самым счастливым человеком. Подземную грозу Gorby здесь так и не простили. Заслужить прощение армянина невозможно, но ненавидеть он тоже не умеет – только помнить. И память его терпелива, как вера апостольского извода. Мне снится суровая кротость женщин-барэв, которые всегда давали мне в долг безакцизные сигареты на ул. Советской в городе-герое, закатанном в жару и бетон. Черты лица каждой словно вырублены из их имен: Каринэ, Инесса, Кристина, Сюзанна, Стелла, Ануш, Татевик. Впрочем, последнее – это про крылья.
Через четыре года сын одной погибнет во второй Карабахской. С ноября 2020-го на каждом кладбище, даже самом горном и отдаленном, – флаги трехцветного заката. Десятки. Сотни. В голубиных глубинах – 5000 молодых могил. Ни Ара Прекрасный, ни даже псоглавые аралезы Шамирам не смогут зализать эти раны! Тропы вниз всегда самые непроходимые. И мое послушание – писать Салмос.
Сын другой умрет от ковида, оставив на попечение бабушки внуков полутора и двух с половиной лет. Со смиренно-обреченной улыбкой: «Я должна жить еще не меньше тридцати лет». Я слышал предания второго геноцида: оставшиеся в живых армянки вместо погибших мужчин продолжали достраивать церкви.
Женщина рубит храм, если убит мужчина!
*
Я продолжаю армянскую прозу на Шолохова, 28 – в казачьем междуречии Волги и Дона. А начиналась она в 9 вечера в какой-то едальне на проспекте великого Месропа, между сваренным вкрутую сурчем и Оперным театром. Друг и брат моего друга и брата, твой четырехкрылый крест-орга́н состоит из всех нас поименно, из этой терпеливой и кроткой веры Фаддея и Варфоломея!
– А ты знаешь, что мы почти тезки?
– Почему? Как это так, Сережа-джан?
– Потому что Сергей по-армянски – Саркис!
Итальянская пицца, макароны с пастой, бельгийское и немецкое крафтовое, жареные колбаски из Баварии, бургеры, русские пельмени наконец – целый час бродим по центру города, который старше Рима на 29 лет, в поисках мяса, приготовленного по местному обычаю – на огне и шампуре. На верандах, в подвалах и полуподвалах, уступах и выступах – не присесть: повсюду восточнославянская речь. В голове вспыхивает голодное негодование: понаехали!
Официантка говорит с Андраником на ашхарабаре. Я что-то да понимаю. Подозреваю какой-то нехарактерный акцент.
– Откуда?
– Из Купчино!
Сюзанна переехала два года назад. Родилась и двадцать с лишним лет засыпала и просыпалась на южном конце синей ветки.
– О, привет от Стрельны! – я уже опорожнил кружку «Киликии».
И все-таки с мечтой о сочном закавказском мясе пришлось расстаться, от безысходности довольствуясь каким-то очень среднеевропейским варевом. Почему-то вспомнилось: если мадьяры готовят овощи, всегда получится паприка, как бы ни тушили мясо – выходит гуляш, что бы ни перегоняли – выгорит непременно палинка. Не вслух будет сказано, но кечкеметская – вполне достойный конкурент местному априкоту.
– Ты знаешь, Сережа-джан, по поводу Украины и России я думаю только одно: армяне с той стороны стреляют в армян с этой. Вас, славян, много. А нас так мало, что скоро не станет. Армянин не должен стрелять в армянина. Кто тогда защитит Армению?
*
Восемь лет назад здесь было иначе. Когда-то – Площадь Ленина, сейчас – разумеется, Республики. Тень деревьев, парк фонтанов. Пластиковые стулья и патио-зонт «Pepsi». Полвосьмого вечера.
– Что у вас есть поесть?
– Всё!!! Домашнего вина?
– Давайте!
Пока готовились долма и шашлык, глиняный кувшин стал наполовину пуст.
За соседним столиком – старик-армянин. Еще довольно жарко, но он в костюме. И с палочкой – скорее тростью, чем бадиком. Двое мужчин средних лет, в черных «цивильных сюртуках», подводят к старику отрока лет девяти-десяти. Дед и внук – догадываемся мы. Мальчик – «белый верх, так сказать, черный низ». Это из Гандлевского? Или Айзенберга? Определенно, что-то из «юннатского отрочества» и «Москвы-красавицы». Да и переполненная Грузия уже не за горами! Кто бы знал из нас об этом в бельгийской брассери у «Красных ворот» в ноябре 2019-го?
– «Пределы»? Спасибо. Да, встречались с ним, знаю такого.
– А что за анекдот – «Никулин, Вицин, Моргунов»?
Замешательство и недоумение памяти: – Очень известный, советский… Его все знают… Не могу вспомнить… Надо спросить у Лекманова.
– Цветок еще жив?
– Нет, конечно. Давно, еще на прошлой квартире завял. Почти сразу. Борис его моей дочери подарил. Комнатную герань.
Тем временем внук почтителен до священной робости. Он сам и стрелки на его брючках вытянуты звенящей стрункой, ворот ослепительной сорочки заметно дрожит. Дед улыбается одними морщинками глаз.
*
Ваган – миф! Теперь он живет в стране Азнавура, имеет вид на жительство и социальное пособие. Зимой отдыхает в Швейцарии, летом – в Ницце. Я видел его всего два раза в жизни. Первый – когда обменивал просроченные советские права, выданные еще в школе, на российские. Он вез меня на Шопена, чтобы встретиться с Маратом и Радом. Звучит как польско-французско-цыганский заговор. Рад – пожилой армянин на белом «Land Rover Sport». Майор ДПС учтиво пожимает ему руку, просит заехать через час. Отправляемся в закусочную «Хаш», что в Жилгородке. Люля, лаваш, зелень. Рад выпивает 2 рюмки водки – обратный путь до МРЭО проделываем вдвое быстрее. Майор выносит еще теплые, только что закатанные в пластик права. Через 8 месяцев я поплатился за свою беспечность: не вписался в поворот на «2-м километре» – едва не расплющив букашку-«Оку» и знатно изуродовав стоящий на светофоре «Discovery». «Самурай» поперек дороги. Левое переднее висит на одной рулевой тяге. Дети испуганно молчат, жена – в слезах. Если не знаешь, что делать, звони знакомым армянам! Особенно, если ты в России. Через полчаса я второй раз увидел Вагана. Он отвез семью домой, пока Марат невозмутимо помогал оформлять протокол. А потом мы втроем, с 9 вечера до часу ночи, впихивали «японца» с оторванным колесом на эвакуатор, чтобы через полчаса на собственных траурных плечах спустить его на землю.
Впрочем, день тогда не задался сразу – день свадьбы Бергер. Не Сашки, а его первой жены – Натальи. Она выходила замуж за голландца, по фамилии Маршал – координатора НАТОвской программы Matrix для российских преподавателей журналистики. Само собой, деньги взяли, но отдачи врагу не дали никакой. Маршал был женат на своей голландке, но это Бергер не остановило. Ее вообще мало что останавливало! Теперь она уже 13 или сколько там лет в Голландии, ушла от Маршала и замужем то ли за Роттердамом, то ли за Амстердамом. Впрочем, я могу ошибаться. А Саша… Перед тем, как навсегда уехать из России в Москву и снимать «Последнего героя», он учился в ВолГУ в одной группе с Лёней Шевченко. Которому я до сих пор каждый год оставляю на могиле сигарету – армянскую сигарету. За «Цвет граната».
*
Известковый хрящ и пористый туф. В каждой столице есть своя Черная речка. В Ереване это Севджур. Черных речки две, а Пушкин все равно один! А вот Дантес, определенно, мог быть османом – басурманин же. И это тоже миф. Такой же, как Ваган, как страна Азнавура, как Лёня и сама Армения. Но речка все же подлинная, хотя и пересохшая.
– Скажи: как думаешь, копье в Эчмиадзине настоящее?
– Ты знаешь, Срежа-джан, армяне никогда не стали бы хранить подделку.
Копье Лонгина пронзает закат – и он становится оранжево-багрово-синим. И ты видишь недремлющее око Саваофа и веришь в Его скрижаль. Жертвенный лаваш уже преломлен. Рядом с тысячелетними камнями экспонатами выглядят люди и машины. Никаких нагромождений и доктрин – только хачкары и расплавленные ребра веры.
